Мгновение 2
13 апреля. Пятница

В резиденции американского посла в Москве в ночь на 13 апреля 1945 года шумно веселились. Прощальную вечеринку устроил возвращавшийся на родину дипломат Джон Мелби. Веселье в Спасо-хаусе было в разгаре, когда далеко за полночь дежурный по посольству позвонил Гарриману и сообщил, что он только что услышал в ночном выпуске новостей по радио о смерти президента США. Гарриман вернулся в зал, остановил музыку и сообщил собравшимся печальное известие. Все сразу покинули зал.

«В 02 часа 50 минут позвонил Гарриман и попросил сообщить Народному комиссару Молотову, что незадолго до 23 часов по московскому времени скончался Президент Соединенных Штатов Рузвельт, - записал в дневник дежурный помощник наркома Михаил Потрубач. – Гарриман заявил, что сегодня днем, по возможности раньше, он хотел бы видеть г-на Сталина и г-на Молотова». Посол явно не находил себе места: через пять минут он снова позвонил в НКИД и запросил встречи встречу с Молотовым «этой ночью». В 3 часа 05 минут Потрубач перезвонил Гарриману: нарком желал бы «посетить посла сейчас же, если ему это удобно».

Гарриман писал, что приехавший выразить соболезнования Молотов был «глубоко тронут и взволнован. Он задержался на некоторое время и говорил о том, какую роль сыграл президент Рузвельт в войне и строительстве планов на мирное время». Молотов, докладывал Гарриман в Вашингтон, «казался очень расстроенным и взволнованным… Я никогда не видел его таким искренним».

Гарриман просил как можно скорее организовать ему встречу со Сталиным. Скоро не получилось. У Сталина день был уже плотно расписан.

К 1945 году на волне впечатляющих успехов Красной армии, освободившей половину Европы, Сталин чувствовал себя, и не без оснований, военно-политическим триумфатором. И он ни в коей мере не собирался сдавать ни Трумэну, ни Черчиллю позиций, завоеванных на мировой арене ценой таких огромных жертв, которые понес в войне Советский Союз.

На Восточном фронте Германия и ее союзники до открытия второго фронта держали от 95,5% своих сухопутных сил в июне 1941 года до 92,1% - в январе 1944 года. После открытия второго фронта советско-германский фронт отвлекал на себя 69-71% немецких дивизий, 81% орудий и минометов, 67% бронетанковой техники. Советские войска уничтожат 607 немецких дивизий, в то время как наши союзники – 176.

Советский Союз, находившийся до войны в жесткой политической изоляции, с руководителями которого западные лидеры до 1941 года считали ниже своего достоинства даже общаться, становился, если уже не стал, сверхдержавой.

Советское руководство восстановило амбициозные исторические и геополитические задачи государства Российского. «Сталин не раз говорил, что Россия выигрывает войны, но не умеет пользоваться плодами побед, - подтверждал Молотов. – Русские воюют замечательно, но не умеют заключать мир, их обходят, недодают… Моя задача как министра иностранных дел была в том, чтобы нас не надули».

СССР был в первую очередь военной сверхдержавой. «Советские войска к тому времени превосходили врага по всем показателям, - писал маршал Жуков. - Наша действующая армия к исходу 1944 года насчитывала 6,7 миллиона человек. У нее было 107,3 тысячи орудий и минометов, 2677 реактивных установок, 12,1 тысячи танков и самоходно-артиллерийских установок, более 14,7 тысячи боевых самолетов…

В это время наша боевая мощь усилилась польскими, чехословацкими, румынскими и болгарскими войсками, которые успешно громили фашистов. Их общая численность к началу 1945 года составляла 347 тысяч человек, они имели около 4000 орудий и минометов и около 200 танков. В составе 3-го Белорусского фронта героически сражались французские летчики авиационного полка "Нормандия-Неман"».

Превосходство советских сил над германскими Черчилль оценивал как трехкратное. Гудериан называл его четырнадцатикратным. Как говорится, у страха глаза велики, да и как могла меньшая сила сломить самого Гудериана.

Но дело было не в цифрах. У нас была великая армия. И она была настроена на последний и решительный бой. Маршал Советского Союза Константин Константинович Рокоссовский писал: «Бойцы, командиры и политработники были полны энтузиазма, горели желанием как можно лучше выполнить задачу. К этому времени мы уже имели хорошо подготовленные офицерские кадры, обладавшие богатейшим боевым опытом. Общевойсковые командиры научились в совершенстве руководить подразделениями, частями и соединениями в различных видах боя. На высоте положения были и командиры специальных родов войск – артиллеристы, танкисты, летчики, инженеры, связисты. А советский народ в достатке обеспечил войска лучшей к тому времени боевой техникой. Подавляющее большинство сержантов и солдат уже побывали в боях. Это были люди обстрелянные, привыкшие в трудным походам… В последних, завершающих боях наши люди проявили подлинно массовый героизм. Подвиг стал нормой их поведения».

Но Советский Союз выигрывал войну и экономически. Вся страна превратилась в единый боевой лагерь, живший под девизом: «Все для фронта, все для победы!»

«Наша промышленность в труднейших условиях вооруженной борьбы с сильным врагом, который нанес нам такой огромный материальный ущерб, сумела за годы войны произвести почти вдвое больше современной боевой техники, чем гитлеровская Германия, опиравшаяся на военный потенциал Европы», - справедливо замечал Жуков.

СССР смог создать мощнейшую производственную, научную и опытно-конструкторскую базу, которая легла в основу нашего военно-промышленного комплекса. К концу 1944 года в систему советского ВПК входили 562 военных завода и 98 научно-исследовательских институтов и опытно-конструкторских бюро, на которых в общей сложности работали 3,5 млн человек, что составляло почти 15% от всех занятых в народном хозяйстве страны.

Но ограниченность факторов силы тоже была налицо. Известный британский историк великих держав Пол Кеннеди замечал: «СССР действительно обогнал Рейх в гонке вооружений, а не только победил его на фронтах, но сделать это ему удалось за счет невероятного сосредоточения всех усилий на военно-промышленном производстве и резкого сокращения всех прочих секторов экономики – потребительских товаров, розничной торговли, сельского хозяйства (хотя спад в производстве продуктов питания объяснялся главным образом немецкими грабежами). Таким образом, Россия 1945 года была, в сущности, военным гигантом, но при этом страдала от бедности, лишений и дисбаланса».

Экономическая цена войны для СССР была колоссальной. Создание столь гигантской военной машины могло произойти только за счет многих других отраслей народного хозяйства, прямо не связанных с войной. А были еще и чудовищные потери от немецкой оккупации. Молотов в 1945 году называл цифры: «Немецко-фашистские оккупанты полностью или частично разрушили и сожгли 1710 городов и более 70 тысяч сел и деревень, сожгли и разрушили свыше 6 миллионов зданий и лишили крова около 25 миллионов человек. Среди разрушенных и наиболее пострадавших городов имеются крупнейшие промышленные и культурные центры страны: Сталинград, Севастополь, Ленинград, Киев, Минск, Одесса, Смоленск, Харьков, Воронеж, Ростов-на-Дону и многие другие. Гитлеровцы разрушили и повредили 31850 промышленных предприятий, на которых было занято около 4 миллионов рабочих и служащих. Гитлеровцы разорили и разграбили 98 тысяч колхозов, в том числе большинство колхозов Украины и Белоруссии. Они зарезали, отобрали и угнали в Германию 7 миллионов лошадей, 17 миллионов голов крупного рогатого скота, десятки миллионов свиней и овец. Только прямой ущерб, причиненный народному хозяйству и нашим гражданам, Чрезвычайная Государственная Комиссия определяла в сумме 679 миллиардов рублей (в государственных ценах)». Ограниченность возможностей Советского Союза тоже отчетливо осознавалась в Кремле.



Контуры будущей советской внешнеполитической стратегии уже активно прорабатывались рядом специальных комиссий, деятельность которых координировал Молотов.

Несмотря на быстрое продвижение союзников на Западе, именно кровопролитные сражения на Востоке определяли ход военных действий и результаты дипломатических переговоров. Достигнутые на Ялтинской конференции договоренности, по сути, закрепляли за СССР его зону интересов в том виде, как она была обозначена в секретном протоколе к договору о ненападении с Германией 1939 года, и зона эта почти совпадала с границами Российской империи – без Польши и Финляндии. Более того, СССР готовился присоединить часть Восточной Пруссии с Кёнигсбергом (хотя формально западные союзники так и не признают присоединения к СССР Прибалтийских республик).

Классовые цели компартии отодвигались на второй план. Молотов на пенсии напишет: «Во второй мировой войне не стоял вопрос о превращении тогдашней антифашистской войны в гражданскую войну против буржуазии, поскольку СССР вел войну против фашистских стран вместе с несколькими главными антифашистскими буржуазными странами. Тогда задачи СССР заключались в том, чтобы, прежде всего (вернее, во-первых), защитить и отстоять демократические (точнее, буржуазно-демократические) цели второй мировой войны от фашизма и добиться как можно более решительного поражения фашизма (Германии и Италии, а также милитаризма Японии). Разумеется, СССР и тогда стремился, во-вторых, к тому, чтобы антифашистские цели войны осуществлялись как можно более последовательно, как можно более решительно и, где можно, где были советские войска, СССР всей своей мощью поддерживал наиболее решительных противников фашизма – компартии (Румыния, Болгария, Чехословакия, Польша и др.)».

В отношении занятых советскими войсками стран Восточной Европы стратегия Москвы заключалась в том, чтобы иметь там правительства «независимые, но не враждебные». Планов советизации этих государств изначально не существовало.

Один из руководителей советской разведки Павел Анатольевич Судоплатов свидетельствовал, что в верхушке НКВД и военной разведки «вообще не упоминали о перспективах социалистического развития Польши, Чехословакии, Венгрии, Румынии. Социалистический выбор как реальность для нас в странах Европы был более или менее ясен только для Югославии. Мы исходили из того, что Тито как руководитель государства и компартии опирался на реальную военную силу. В других же странах обстановка была иной. Вместе с тем мы сходились на том, что наше военное присутствие и симпатии к Советскому Союзу широких масс населения обеспечат стабильное пребывание у власти в Польше, Чехословакии и Венгрии правительств, которые будут ориентироваться на тесный союз и сотрудничество с нами».

Но даже с Югославией не все было так однозначно. Сталин советовал Иосипу Броз Тито снять красные звезды с югославской военной формы, чтобы «не пугать англичан».

Своей важной задачей Москва на том этапе видела поддержку и обеспечение участия во властных структурах тех сил, которые так или иначе ориентировались на СССР. В первую очередь речь шла, конечно, о главном «классовом» союзнике – коммунистах, которые во всех странах Восточной Европы, кроме Чехословакии, до войны действовали нелегально. Курс на достижение компромиссов, формирование коалиционных блоков с некоммунистическими партиями в реальной политической практике сочетался с открытым использованием силовых приемов для нейтрализации или подавления тех сил, которые отвергали сотрудничество с коммунистами и/или занимали открыто антисоветские позиции. Имело место сочетание насильственного «натягивания советского пиджака» на освобожденные страны с очевидным ростом социалистических настроений и социальной базы для режимов «народной демократии». В Финляндии, Норвегии и Австрии, где уже стояли советские войска, но компартии были слабы, политика советизации вообще не проводилась.

Опыт сотрудничества с западными странами воспринимался в Кремле как совсем неоднозначный. На одной чаше весов лежало политическое и военное взаимодействие, союзнические конференции, совместные усилия по созданию ООН, военная и экономическая поддержка Советского Союза со стороны западных держав, которая сыграла немалую роль в укреплении оборонной мощи СССР.

Заместитель председателя Совнаркома Николай Александрович Вознесенский определял удельный вес западных поставок в 4% от внутреннего военного производства. Американские оценки – около 10%. Но при этом надо иметь в виду, что западная статистика брала в расчет отправленную продукцию без учета потерь при доставке. Обоснованной представляется цифра в 6-7%.

Из США, Великобритании и Канады было поставлено 22 195 самолетов, 12900 танков, 5000 орудий, 427000 автомобилей всех классов. В порядке ленд-лиза поступило около 1% от общего советского производства стрелкового и артиллерийского оружия, 20% фронтовых бомбардировщиков, от 16 до 23% - фронтовых истребителей, свыше 80% радиолокационного оборудования. Американские «форды», «джипы» и «студебеккеры» составляли 70% от автопарка Советской армии. Поступали также продовольствие, одежда, телефонные провода, авиационное топливо, легированная сталь, высокоточные приборы, станки и инструменты. Кроме того, сам факт помощи имел большое моральное значение, добавляя чувство уверенности советским людям.

В начале войны до половины поставок осуществлялось через наши северные порты, куда шли конвои, неся большие потери. Затем основные поставки пошли через Персидский залив и Иран, а также через дальневосточные порты. Более 8 тысяч самолетов (половина от всех американских поставок) были переправлены через АЛСИБ – авиатрассу между Аляской и Сибирью.

При этом не следует забывать, что и сам СССР поставлял оружие в другие страны. Так, Войску Польскому Советский Союз передал 8340 орудий и минометов, 630 самолетов, 670 танков и самоходно-артиллерийских установок, свыше 406 тысяч винтовок и автоматов, большое количество транспортных машин, средств связи. Войска Югославии получили 5800 орудий и минометов, около 500 самолетов, 69 танков, более 193 тысяч винтовок, карабинов и автоматов, 15,5 тысяч пулеметов. Огромными были поставки советского вооружения в Китай.

На другой чаше весов лежало традиционное взаимное недоверие союзников друг к другу, затягивание с открытием второго фронта в Европе, в чем Москва не без оснований усматривала стремление переложить именно на СССР основные тяготы войны, и многократный обман союзниками советского руководства по поводу сроков открытия второго фронта, те же сепаратные переговоры с немцами, нежелание учитывать советские интересы в Восточной Европе. Существовал и культурно-цивилизационный разрыв. «Рузвельта и Черчилля объединял комплекс англо-американской исключительности и превосходства, убеждение в цивилизаторской миссии англоязычных народов по отношению к остальному миру, включая «полуварварскую» Россию, - пишут знающие историки. - В Сталине они видели пусть выдающегося, но все же варварского лидера – "Аттилу", как за глаза называли его некоторые британские деятели».

Вместе с тем в Кремле были настроены на продолжение партнерства с Западом после войны. «У советского руководства и лично у Сталина оставалось твердое намерение продолжать сотрудничество с западными державами – союзницами по антигитлеровской коалиции», - подтверждал Громыко.

Вот что пишет о мотивах руководителей СССР тщательно изучивший этот предмет блестящий историк Владимир Олегович Печатнов: «Военный опыт сотрудничества с Западом не изменил в корне их большевистски циничного взгляда на союзников как коварных, корыстных и лицемерных, а сам союз – как временное соглашение с "одной фракцией буржуазии", на смену которому может прийти соглашение с "другой"… Но тот же циничный прагматизм подталкивал Сталина и его окружение к сохранению заинтересованности в продолжении сотрудничества с Западом, по крайней мере, на ближайшую послевоенную перспективу. Во-первых, союз представлялся реальным способом предотвращения новой германской и японской угрозы… В-вторых, союз создавал институциональные рамки для легитимации новых советских границ и обширной сферы влияния за их пределами… Кроме того, сотрудничество США было необходимо для получения экономической и финансовой помощи, в которой так остро нуждалось разрушенное войной хозяйство страны».

Сближала с Западом и перспектива продолжения войны – теперь уже на Дальнем Востоке.

22 января 1945 года американский ОКНШ подготовил для президента меморандум о завершающем этапе войны с Японией. Вторжение на основные ее острова планировалось только на зиму 1945-1946 годов, а в случае затягивания войны в Европе – и на более поздний срок. Предполагалось, что для победы потребуется не менее 18 месяцев после капитуляции Германии и 200 тысяч жизней американских военных. Помощь СССР считалась необходимой.

Япония по сути с 1931 года, а формально с 1937 года вела войну против Китая, угрожала дальневосточным границам СССР, где не раз вспыхивали вооруженные столкновения, оккупировала одну за другой страны Юго-Восточной Азии, воевала с западными державами на Тихом океане. Советский Союз даже в самые тяжелые годы войны с нацистами был вынужден держать миллионную армию на Дальнем Востоке. В Ялте было окончательно решено: СССР вступит в войну против Японии через три месяца после окончания войны в Европе. Кроме того, Москве удалось добиться согласия союзников на полный пересмотр итогов Русско-японской войны 1904-1905 годов – и в отношении прежних российских владений в Китае, и в отношении Сахалина и Курил, чья принадлежность Советскому Союзу была подтверждена.

В апреле 1945 года истекал срок, когда у СССР существовала правовая возможность денонсировать пакт о нейтралитете с Японией: если бы он этого не сделал, пакт автоматически продлевался на следующие пять лет. Учитывая ялтинские договоренности, дальше тянуть было нельзя. 5 апреля Молотов пригласил японского посла Наотакэ Сато и заявил ему о денонсации пакта из-за коренного изменения международной обстановки: «Германия напала на СССР, а Япония, союзница Германии, помогает последней в ее войне против СССР. Кроме того, Япония воюет с США и Англией, которые являются союзниками Советского Союза. При таком положении Пакт о нейтралитете между Японией и СССР потерял смысл, и продолжение этого Пакта стало невозможным».

Сато уверял в желании сохранить мир на Дальнем Востоке. Японское правительство выразило, мягко говоря, сожаление. «Время, когда мы могли бы прибегнуть к каким-либо остроумным приемам с целью склонить СССР на свою сторону, явно прошло, - писал Сигэнори Того, возглавлявший в те дни японский МИД. – Но ведь полное и окончательное присоединение СССР к нашим противникам было бы для Японии фатальным».

Именно в апреле, рассказывал заместитель начальника Генерального штаба Сергей Матвеевич Штеменко, начали планировать кампанию против Японии: «В апреле 1945 года на Дальний Восток потянулись войска и штабы… В апреле же развернулось обновление материальной части дальневосточных танковых соединений. А Генеральный штаб тем временем получил указание – окончательно разработать план войны с Японией. Первоначально задача формулировалась в самом общем виде, с одной лишь принципиальной установкой, особо подчеркнутой Верховным Главнокомандующим: войну провести в самый короткий срок. Это была задача со многими неизвестными».

Япония меж тем успешно продолжала войну с Китаем, который активно поддерживали и Советский Союз, и Соединенные Штаты. Причем и Москва, и Вашингтон выступали за членство Китая в будущем Совете Безопасности ООН и формально признавали центральной властью в Китае гоминьдановское правительство Чан Кайши. Но при этом у Кремля была и дополнительная игра, связанная с Компартией Китая во главе с Мао Цзэдуном, у которой были собственные вооруженные силы. При этом Мао и Чан не могли договориться. Вооруженные столкновения между войсками КПК Китая и Гоминьдана случались даже в тылу армий микадо, несмотря на формально существовавший в те годы единый фронт.

Сталин и Молотов темнили в отношении своих планов в Китае. Сталин говорил Гарриману в 1944 году:

- Большой ошибкой Чана является то, что он отказывается использовать китайских коммунистов против врага. Это глупая политика. Китайские коммунисты – не настоящие коммунисты, они «маргариновые» коммунисты.

Молотов убеждал эмиссаров Рузвельта:

- Некоторые из этих людей называют себя «коммунистами», но они не имеют никакого отношения к коммунизму… Советское правительство никоим образом не связано с этими «коммунистическими элементами».

Осенью 1944 года советская сторона даже предлагала организовать встречу Сталина с Чан Кайши для того, чтобы продемонстрировать ориентацию Москвы именно на Гоминьдан. Мао в Москву не приглашали.



Сталин 13 апреля, как и почти всегда в те годы, провел день, встречаясь с руководителями Генштаба и членами ГКО. Оценивали ситуацию на фронтах и строили планы на будущее. Новости с фронтов были хорошие.

Наши войска взяли Вену. «К середине дня 13 апреля вражеский гарнизон был почти полностью уничтожен. Недобитые части бежали на левый берег Дуная по мосту, но он тут же был захвачен», – напишет начштаба 3-го Украинского фронта Иванов.

Его коллега Матвей Васильевич Захаров, возглавлявший штаб 2-го Украинского фронта, которым командовал Родион Яковлевич Малиновский, рассказывал: «13 апреля соединения 3-го и 2-го Украинских фронтов штурмом овладели столицей Австрии. Вместе с нашими войсками в Венской операции участвовали воины Болгарии. Вскоре после этого события Родион Яковлевич, взглянув на мою оперативную карту, испещренную разными пометками, шутливо заметил:

- Удивительное совпадение Матвей Васильевич! Над Будапештом ты поставил дату 13 февраля, а над Веной – 13 апреля. Видно, невезучие для Гитлера цифры. Нам же и чертова дюжина впрок».

Вечером в честь освобождения Вены Москва салютовала войскам 3-го и 2-го Украинских фронтов 24 залпами из 324 орудий. В результате Венской операции была разгромлена немецкая группа армий «Юг». Только пленными противник потерял более 130 тысяч солдат и офицеров. Советские войска захватили и уничтожили 1345 танков и штурмовых орудий, более 2550 полевых орудий.

А маршал Василевский и его 3-й Белорусский не позволяли вздохнуть немецким соединениям в Восточной Пруссии и Прибалтике. Как писал Типпельскирх, «русские дали защитникам Земландского полуострова весьма немного времени. После того, как высвободились соединения под Кёнигсбергом, они были брошены на разгром последней немецкой позиции на Земландском полуострове, где оборонялись несколько потрепанных немецких дивизий».

Под утро Василевский издал приказ: «Атаковать и уничтожить противника». Сам он напишет: «Утром 13 апреля наши войска возобновили наступление. Сосредоточив вдвое превосходящие силы, фронт наносил главный удар в центре, в общем направлении на Фишгаузен… С севера на юг стояли 2-я и 11-я гвардейские, 5-я, 39-я и 43-я армии. В первый же день наступления оборона противника была прорвана». Но потребовались еще четыре дня упорных боев, чтобы овладеть Фишгаузеном.

Но, конечно, в центре внимания Сталина был ход подготовки к главной – Берлинской операции. О ней мы еще узнаем.

Мысли Сталина - не только о фронтах. Его мысли были и об Америке. Он хорошо представлял, что означает смерть Рузвельта для отношений с Соединенными Штатами.

Теперь ему предстояло начать переписку с новым для него человеком – президентом Трумэном.

Регулярная переписка между лидерами трех держав – Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем, - ставшая своего рода стержнем, вокруг которого вращалась дипломатия в годы войны, началась после нападения Германии на СССР. Треугольник не был равнобедренным: Черчилль и Рузвельт находились друг с другом в гораздо более доверительных отношениях, чем со Сталиным, и постоянно обменивались информацией о содержании посланий советского лидера, тогда как он не был осведомлен об их переписке. При этом у британского премьера и американского президента было гораздо больше соавторов, чем у Сталина. С американской стороны в подготовке посланий Рузвельта участвовало 17 помощников. В Англии заготовки писем делались в Форин-офисе и Комитете начальников штабов, затем они обсуждались на заседаниях кабинета, где давались поручения министерству иностранных дел подготовить ответ, а копии рассылались королю и ключевым министрам. Сталину почти все заготовки писал Молотов, а Генсек с ними соглашался или сам их правил. Содержание посланий лишь иногда доводилось до сведения отдельных старших членов Политбюро по вопросам их компетенции.

Сталин еще утром 13-го направил Трумэну подготовленное Молотовым послание с соболезнованиями, где говорилось: «Правительство Советского Союза выражает свое искреннее сочувствие американскому народу в его тяжелой утрате и свою уверенность, что политика сотрудничества между великими державами, взявшими на себя основное бремя войны против общего врага, будет укрепляться и впредь».

Сталин, по всей видимости, был действительно потрясен кончиной Рузвельта. Конечно, не доверявший даже своим, он не доверял до конца и Рузвельту. Тем более что благодаря разведке отчетливо видел его двойную игру, прежде всего с разработкой ядерного оружия и затягиванием открытия второго фронта. Но Сталин осознавал, что Рузвельт – это наилучший из всех возможных для Москвы вариантов американского руководства.

Все правительственные учреждения в Москве получили указание вывесить траурные флаги на своих зданиях. Такого еще никогда не делалось в честь лидера капиталистической страны. Дочь Гарримана Кэттлин писала своей подруге Памеле Черчилль: «Господи, это было поразительно. Красные флаги с черной каймой вывесили сегодня на всех домах, по всей Москве – такого я никогда не предполагала».

Черной каймой были обрамлены и первые страницы всех советских газет с известием о смерти президента США. Соболезнование Элеоноре Рузвельт от Сталина характеризовало покойного президента как «великого организатора борьбы свободолюбивых наций против общего врага и как руководителя дела обеспечения безопасности во всем мире». Послание было срочно, уже 13 апреля, напечатано на первой полосе «Известий». Элеонора ответит: «Мы все потрясены этой неожиданной потерей, но думаем, что Господь в его бесконечной мудрости позвал моего мужа к себе, когда тот сделал все, что только мог сделать человек на его месте». На той же первой полосе «Известий» было опубликовано и послание Сталина президенту Трумэну. «Правда», кроме того, посвятит свои страницы описанию подробностей похорон Рузвельта и даже напечатает выдержки из оставшейся лишь на бумаге речи Рузвельта по случаю Дня памяти Джефферсона.

Гарри Гопкинс направил Сталину телеграмму, первая же фраза которой содержала недвусмысленное предупреждение: «Я хочу, чтобы Вы знали: я чувствую, что Россия потеряла своего величайшего друга в Америке». Это было чистой правдой. «Оптимисты» потеряли своего безоговорочного лидера и безусловного архитектора американо-советского альянса. 15 апреля Сталин напишет в необычном для себя прочувствованном тоне: «Совершенно согласен с Вами в оценке роли и значения Рузвельта для Советского Союза. Лично я глубоко опечален потерей испытанного друга – человека великой души».

Сьюзан Батлер справедливо замечала: «Рузвельт являлся для союзников скрепляющим началом. Без него, без его железной руки в бархатной перчатке отношения между союзниками стали быстро разрушаться». Впрочем, в тот вечер это еще в Кремле не ощущалось.



Сталин принял Гарримана в восемь часов вечера.

«Он приветствовал меня молча, - напишет посол, - стоя пожал мне руку и не выпускал ее полминуты, прежде чем попросил меня присесть». Затем Сталин сказал:

- Президент Рузвельт умер, но его дело должно жить. Мы будем поддерживать президента Трумэна всеми нашими силами и всей нашей волей.

В ответ Гарриман проявил личную инициативу и предложил для продолжения диалога прислать в США Молотова, который мог бы встретиться с новым президентом и принять участие в учредительной конференции ООН в Сан-Франциско. «Молотов засмущался и зашептал Сталину на ухо что-то, чего я не мог услышать. Сталин, однако, прервал его и сказал, что Молотов поедет.

Гарриман тут же любезно пригласил Молотова полететь вместе с ним на посольском самолете по краткому маршруту через Европу и в шутку предложил нарисовать на нем красную звезду (нос его четырехмоторного «либерейтора» уже украшала надпись «Америка» на русском языке).

- Лучше зеленую, - отшутился Сталин.

И всерьез поинтересовался, чье приглашение – свое или официальное – передавал посол. Гарриман признался в импровизации, но заверил, что официальное приглашение не заставит себя ждать. Для Гарримана ход был беспроигрышным. Он сразу подвиг русских сделать жест доброй воли в отношении Трумэна, а сам получил замечательный повод слетать в Вашингтон, куда его не пускал Рузвельт, и заодно почувствовать настроение нового президента.

В конце беседы, при прощании, Сталин ободряюще сказал Гарриману:

- Наша политика в отношении Японии, как было решено на Крымской конференции, остается неизменной.

Уже на следующий день госдепартамент подтвердил, что приезд Молотова «будет приветствоваться как свидетельство искреннего сотрудничества с президентом Трумэном».



Уинстон Черчилль писал, что утром 13 апреля чувствовал себя так, «словно мне нанесли физический удар… Я был подавлен сознанием большой, непоправимой утраты. Я отправился в палату общин, которая собралась в 11 часов, и в нескольких словах предложил почтить память нашего великого друга, немедленно отложив заседание. Этот беспрецедентный шаг, предпринятый по случаю смерти главы иностранного государства, соответствовал единодушному желанию членов палаты. Медленно покидали они парламент после заседания, продолжавшегося всего восемь минут».

Черчилль собирался вылететь на похороны в Вашингтон в 8.30 вечера. Все было готово к отлету, но еще в 7.45 он не мог решить, лететь или нет. Премьер сказал, что определится на аэродроме. В последний момент Черчилль отказался от полета. Сам он в мемуарах объяснит это так: «на меня оказали большое давление, требуя, чтобы я не выезжал из страны в этот критический и трудный момент, и я уступил желаниям своих коллег. Президенту (Трумэну – В.Н.) я направил следующее сообщение: "Я очень сожалею, что не могу в данный момент изменить свои планы, одобренные сегодня утром королем и кабинетом. Планы предусматривают дебаты в парламенте на следующей неделе, а также мое выступление во вторник с целью воздать должное покойному президенту, и мое присутствие при короле на церковной службе в соборе Св. Павла в связи с похоронами. Я искренне надеюсь встретиться с Вами в ближайшее время. Тем временем учтите, что наш министр иностранных дел в курсе всех наших совместных дел"».

Какова была реальная причина, по которой столь легкий на подъем Черчилль остался в Лондоне, мы не знаем. «Вероятно, - полагает историк Лоуренс Рис, - таким образом британский премьер решил выразить свое разочарование президентом США – мелочный жест в отместку за то, что Рузвельт не поддержал его во время недавних протестов в адрес Сталина».

В тот день Черчилль провел заседание кабинета министров. Как вы думаете, о чем? «Премьер-министр… считает, что теперь, ввиду смерти Президента Рузвельта, он должен возглавить дальнейшую переписку с Маршалом Сталиным, но крайне важно, чтобы Правительства Соединенного Королевства и Соединенных Штатов действовали сообща в своих сношениях с Советским правительством по Польше». Премьер предложил подготовить текст совместного с Трумэном послания Сталину по польскому вопросу, который британский министр иностранных дел Энтони Иден лично обсудит с президентом в Вашингтоне. Черчилль также поставил задачу попытаться сдвинуть главу польского эмигрантского правительства Станислава Миколайчика с его железобетонной позиции непризнания решений Ялтинской конференции, чтобы сделать его приемлемой стороной переговоров для Москвы.

Черчилль, не теряя ни дня, начал обработку нового американского президента в антироссийском ключе, надеясь быстро избавить американскую внешнюю политику от рузвельтовского оптимизма в отношении Москвы.



Свой первый рабочий день на посту президента Трумэн начал рано. «Я встал в шесть тридцать, и в 9 часов после прогулки и завтрака отправился в Белый дом с Хью Фултоном, который работал моим советником в Комитете Трумэна и который ждал вместе с людьми из Секрет Сервис, пока я соберусь».

Когда утром Трумэн вышел на улицу, дом был окружен репортерами. Увидев среди них знакомого корреспондента «Ассошиэйтед Пресс» Тони Ваккаро, Трумэн пригласил его в свой автомобиль и по дороге дал свое первое президентское интервью.

«Я вошел в овальный президентский кабинет. Повсюду в комнате было множество вещей Рузвельта. Модели кораблей и изображения кораблей особенно бросались в глаза, весь стол был заставлен памятными фотографиями. Повсюду были следы человека, который здесь работал так долго. У меня не было желания менять что-то в комнате, но я был вынужден использовать стол, и поэтому я попросил помощника убрать вещи бывшего президента». Быстро менялись не только декорации.

Трумэн подписал первую свою бумагу – президентское сообщение о смерти Франклина Делано Рузвельта.

И приступил к решению внешнеполитических вопросов, в которых он, мягко говоря, был не очень сведущ. «Моим первым официальным делом была встреча с государственным секретарем Эдвардом Р. Стеттиниусом-младшим, который сделал доклад о текущих дипломатических делах и обсудил некоторые планы на предстоявшую конференцию Объединенных Наций в Сан-Франциско… Я попросил его представлять мне в тот же день общий обзор текущего статуса принципиальных проблем, с которыми сталкивается это правительство в отношениях с другими странами». Отчет появился на столе президента после полудня. О Советском Союзе там говорилось: «Со времени Ялтинской конференции Советское правительство заняло жесткую и бескомпромиссную позицию почти по каждому основному вопросу, которые возникали в наших отношениях. Наиболее важные из них - польский вопрос, выполнение крымской договоренности по освобожденным территориям, соглашение об освобождаемых военнопленных и гражданских лицах и конференция в Сан-Франциско».

Знакомые и незнакомые люди потекли в Белый дом, чтобы пожать руку новому главе государства. «В течение дня друзья и знакомые заходили время от времени и, если удавалось, я с ними виделся. День, конечно, был не организован. Официальные обязанности были многочисленными, но не было еще никакого расписания и было множество перерывов.

Прошло немало времени после того, как ушел госсекретарь Стеттиниус, когда я впервые встретился с военными руководителями. Это было в одиннадцать, когда военный министр Стимсон и военно-морской министр Форрестол пришли вместе с генералом Джорджем Маршаллом - начальником штаба армии, адмиралом Эрнстом Кингом - командующим военно-морскими операциями, генерал-лейтенантом Барни Джилсом из ВВС и адмиралом Уильямом Леги, руководителем аппарата президента…

Их доклад мне был коротким и по делу. Германия, сказали они мне, не будет полностью повержена, по крайней мере, на протяжении шести месяцев. Япония не будет завоевана еще полтора года». Как видим, руководство американских вооруженных сил было настроено на долгую войну.

С другим настроением пришел в кабинет президента друживший с ним Джеймс Бирнс, бывший сенатор, а тогда директор Управления военной мобилизации. Он уже назывался многими как основной кандидат на пост следующего государственного секретаря. Именно Бирнс поведал Трумэну о деталях «Манхэттенского проекта» и о том, какие военные и дипломатические преимущества сулит его успех. По словам Трумэна, Бирнс рассказал ему, что «Соединенные Штаты завершают работу над взрывчатым веществом такой огромной силы, что оно в состоянии уничтожить весь земной шар». Бирнс, в отличие от Трумэна, неплохо ориентировался в международных делах. Он был участником Ялтинской конференции и даже вел ее стенограмму. И его взгляды сильно отличались от рузвельтовских по многим из обсуждавшихся в Крыму вопросов. Ободряющая информация о скором появлении «победоносного оружия» существенно упрощала для Трумэна восприятие международных и военно-политических проблем. Он был согласен с Бирнсом: атомная бомба создается для того, чтобы ее использовать.

Гроб с телом Рузвельта в это время поезд медленно вез из Джорджии в Вашингтон, останавливаясь для прощания почти на каждой станции. У гроба - Элеонора. «Я сижу в купе спального вагона всю ночь с открытым окном, глядя на поля, которые он любил, и всматриваясь в лица людей, выходящих на станциях и даже полустанках, которые пришли отдать последнюю дань и которые стояли всю ночь».