Мгновение 14
25 апреля. Среда

Два эти поистине исторических события - рождение Организации Объединенных Наций и встреча союзных армий, наступавших с востока и запада на гитлеровскую Германию, - достойны того, чтобы навсегда быть занесенными в анналы истории. Но историческое время весной 1945 года было спрессовано так плотно, что они уложились в один день – 25 апреля. Вместе с множеством других событий, каждое из которых могло бы тоже считаться историческим - в менее спрессованные времена.



На этапе Берлинской операции, который начался 25 апреля, действиям войск на земле предшествовала и сопутствовала мощная поддержка с воздуха. «В эти дни, учтя сложность ведения боевых действий в условиях огромного, отлично приспособленного к обороне города, мы решили максимально облегчить задачу наземных войск, - подтверждал командующий ВВС Новиков. - С этой целью штаб 16-й воздушной армии разработал план воздушной операции "Салют". Название это выбрали не случайно… Предвосхищая события, мы и назвали ее "Салют"…

Операция была рассчитана на двое суток. Первый удар мы нанесли в ночь на 25 апреля. Свыше 100 тяжелых бомбардировщиков 18-й воздушной армии сбросили на центр Берлина 90 тонн крупнокалиберных бомб. Днем столицу дважды бомбили летчики 16-й воздушной армии. В налетах участвовали 1368 самолетов. В том числе 560 пикирующих бомбардировщиков, экипажи которых поражали точечные цели. В ночь на 26 апреля вновь действовали тяжелые бомбардировщики. 563 самолета сбросили 569 тонн бомб. Всего за двое суток перед началом боев за центральные кварталы Берлина было сброшено 1222 тонны бомб – в среднем по 70 на 1 кв. км площади поражаемых объектов.



Командующий 8-й гвардейской армией 1-го Белорусского фронта Василий Чуйков утром 25 апреля поднялся на свой наблюдательный пункт. «Он находился в большом пятиэтажном доме вблизи аэродрома Иоганнисталь. Из угловой комнаты со щербатым проломом в стене был виден Берлин, точнее, его южная и юго-восточная части. Весь город охватить взглядом невозможно, он раскинулся по обе стороны Шпрее на несколько десятков километров. Крыши, крыши, нет им конца, тут и там провалы - следы фугасных бомб. Вдали заводские трубы, шпили кирх. Парки и скверы, уже одетые молодой листвой, издали кажутся очажками зеленого пламени. Вдоль улиц стелется утренний туман, смешанный с не осевшей пылью после ночного артиллерийского налета. Местами туман перемежается с черными полосами густого дыма. А где-то в центре поднимались к небу желтые взлохмаченные султаны взрывов - тяжелые бомбардировщики уже начали обработку главных объектов предстоящей атаки.

И вдруг под ногами дрогнул и закачался пол. Тысячи орудий возвестили начало штурма».

В Берлине войскам 1-го Белорусского фронта предстояло форсировать Шпрее, протекающую в крутых каменных набережных, преодолеть многочисленные каналы под жестким огнем: каждое окно на противоположном берегу могло оказаться амбразурой. Первыми преодолели этот водно-огневой рубеж бойцы армий Кузнецова и Берзарина. Ночью бойцы батальона, которым командовал капитан Оберемченко, под покровом темноты переправились через Шпрее у Трептов-парка и закрепились на западном берегу.

В тот день Военный совет 1-го Белорусского предложил немецкому командованию сдаться. «Через громкоговорящие установки, с помощью листовок обращались к берлинскому гарнизону немецкие пленные солдаты, рабочие, жители столицы с предложением сложить оружие, спасти город от разрушения, а его жителей от бессмысленных жертв», - рассказывал генерал Телегин.

«С нарастающим ожесточением 25 апреля шли бои в центре Берлина, - коротко напишет маршал Жуков. - Противник, опираясь на крепкие узлы обороны, оказывал упорное сопротивление. Наши войска несли большие потери, но, воодушевленные успехами, рвались вперед – к самому центру Берлина».

Войска 1-го Украинского фронта по-прежнему решали сразу несколько задач. 3-я гвардейская танковая армия Рыбалко, 128-й стрелковый корпус генерал-майора Батицкого, 28-я армия Лучинского в течение всего дня вели бои в южной части Берлина. «На долю танкистов, - писал Конев, - выпала необычная для них задача – штурмовать укрепленный город, брать дом за домом, улицу за улицей… Жестокая борьба… потребовала от нас создания специальной боевой организации – штурмовых отрядов. В каждый такой отряд во время боев за Берлин входило от взвода до роты пехоты, три-четыре танка, две-три самоходки, две-три установки тяжелой реактивной артиллерии, группа саперов с мощными подрывными средствами… и несколько орудий артиллерии сопровождения… Все в развалинах, все окутано пламенем, дымом, пылью. Сверху вообще трудно разобрать, где что. По докладам Рыбалко я понял, что были отдельные случаи, когда он нес потери от ударов нашей авиации».

К вечеру танкисты Рыбалко, сопровождаемые пехотой, продвинулись на 3-4 км вглубь Берлина. Очистили от немецко-фашистских войск районы Целендорф и Лихтерфельде и завязали бои за Штеблиц и Шмаргендорф, наступая навстречу 2-й гвардейской танковой армии генерала Богданова.

К востоку от Берлина положение 9-й армии немцев, тесно зажатой между двумя фронтами – 1-м Белорусским и 1-м Украинским, - становилось все более катастрофическим. Однако она еще сохраняла боеспособность.

Западнее Берлина, где войска 1-го Украинского и 1-го Белорусского фронтов накануне плотно замкнули кольцо окружения, 6-й мехкорпус армии Лелюшенко вместе с 47-й армией Перхоровича, развернувшись на восток, наступали на Берлин с тыла - через Потсдам и Бранденбург.

А армия Пухова и 5-й мехкорпус армии Лелюшенко, развернутые фронтом на запад, продолжали бои с войсками Венка. «Новые попытки армии Венка в районе Беелитц – Трейенбрицен не увенчались успехом. Атаки были яростны, но мы отражали их весьма успешно, неся при этом минимальные потери… Похоже было на то, что для Венка этот день стал днем психологического перелома. Он продолжал выполнять полученное приказание, но по его действиям чувствовалось, что крупной реальной цели за всем этим уже не стоит: наступали просто для отвода глаз», - замечал Конев.

Ну а событие, которое войдет в школьные учебники истории, - встреча на Эльбе - было связано с 5-й гвардейской армией 2-го Украинского фронта, которая продвигалась на запад южнее Берлина.



Командующий армией Алексей Семенович Жадов вспоминал: «25 апреля в 13 часов 30 минут в районе Стрела, северо-западнее Ризы, воины 7-й роты 173-го гвардейского стрелкового полка 58-й гвардейской дивизии во главе с командиром роты гвардии старшим лейтенантом Григорием Степановичем Голобородько, в прошлом полтавским слесарем, заметили группу военных, двигавшуюся с запада. Наши по привычке насторожились, но солдатское чутье подсказало им, что там, впереди, не те, с кем они дрались на протяжении всей войны. Все же, приняв боевой порядок, подразделение Голобородько двинулось навстречу неизвестным. Как вскоре оказалось, это была разведгруппа 69-й пехотной дивизии 1-й американской армии. Разведгруппой командовал первый лейтенант Л. Коцебу, бывший студент из Техаса, с ним были сержанты и солдаты Д. Полонский, М. Шульман, Г. Ситник… и другие.

Во второй половине дня встретились командир 58-й гвардейской стрелковой дивизии генерал-майор Русаков и командир 69-й американской дивизии генерал-майор Рейнхардт».

Как это событие выглядело с американской стороны, можно прочесть в мемуарах Эйзенхауэра: «Наш выход на Эльбу почти случайно совпал с мощным наступлением Красной Армии в западном направлении с занимаемых ею рубежей на Одере... 25 апреля разведывательные дозоры 69-й дивизии 5-го корпуса встретили на Эльбе подразделения 58-й гвардейской дивизии Красной Армии. Эта встреча состоялась у Торгау, приблизительно в семидесяти пяти милях южнее Берлина. 5-й корпус, как и 7-й, участвовал в первоначальной высадке на побережье Нормандии, и казалось исключительно справедливым, что войска одного из этих корпусов первыми установили контакт с Красной Армией и завершили расчленение Германии». С этого момента немецких вооруженных сил как единого целого уже не существовало, они были разрезаны на группировки – северную и южную.

Но Эйзенхауэр здесь же написал и о немедленно возникших проблемах с взаимодействием советских и американских войск. «По мере нашего продвижения через Центральную Германию проблема связи с русскими войсками приобретала все более важное значение. Неотложные вопросы уже не были связаны с большой стратегией, а носили чисто тактический характер. Одна из основных трудностей заключалась в опознавании друг друга. В силу языкового различия фронтовые рации были бесполезны в качестве средства связи между двумя сходящимися группировками».



В тот день все более активно шло наше наступление и на других фронтах. 2-му Белорусскому фронту Рокоссовского в результате жарких боев удалось завершить создание полноценного плацдарма на западном берегу Вест-Одера, который достигал уже 24 км по фронту. Маршал рассказывал: «К 25 апреля части 65-й и 70-й армий, подкрепленные фронтовыми средствами усиления, продвинулись на 8 км, хотя Батову пришлось часть своих войск развернуть фронтом на север, против штеттинской группировки врага…

К этому времени на западном берегу Вест-Одера мы имели силы, которые ничто не могло остановить. Там уже развернулись три корпуса 65-й армии – Алексеева, Эрастова и Чувакова… Рядом с ними сражались два корпуса армии Попова, а третий корпус тоже был готов вступить в бой. Заканчивал переправу 3-й гвардейский и 1-й гвардейский Донской танковые корпуса, возглавляемые талантливыми генералами А.П. Панфиловым и М.Ф. Пановым… В результате боев на западном берегу Одера были полностью разгромлены не только части, оборонявшие этот рубеж, но и все резервы, которые подбрасывал сюда противник».



На 3-м Белорусском фронте маршала Василевского утром 25 апреля наступил решающий момент штурма города-крепости Пиллау. «В 12 часов дня его центральная часть уже была полностью очищена, - писал Баграмян. - Фашисты, прижатые к портовым сооружениям, пытались уйти через пролив Зее-Тифф на узкую косу Фришес-Нерунг… Еще было светло, когда войска генерала Завадовского овладели судоверфью, а дивизии генерала Кошевого во взаимодействии с 16-м гвардейским корпусом ликвидировали последний очаг сопротивления на противоположном берегу гавани».

Василевский написал: «25 апреля войска 3-го Белорусского фронта при активном участии Балтийского флота овладели крепостью и портом Пиллау (Балтийск) – последним опорным пунктом врага на Земландском полуострове». Александр Михайлович всегда был предельно краток при описании конкретных событий войны. Стратег…

Так был завершен разгром Земландской группировки немцев. «К концу апреля остатки недобитых фашистов из восточно-прусской группировки войск были загнаны в обширные болотистые плавни устья Вислы, - продолжал Баграмян. - Доколачивать их выпало на долю 48-й армии генерал-лейтенанта Н.И. Гусева, которая только что вошла в состав 3-го Белорусского фронта».



Войска 2-го Украинского фронта маршала Малиновского вошли в Брно. В первых рядах наступавших шли бойцы 53-й армии генерал-полковника Манагарова, 6-й гвардейской танковой армии генерал-полковника Кравченко, а также 1-й гвардейской конно-механизированной группы генерала Плиева.

Плиев расскажет: «В ходе ожесточенных боев 25 апреля соединения заняли ряд пригородных населенных пунктов и вплотную подошли к Брно с юга и юго-запада… 6-я стрелковая дивизия… удачно форсировали реку Свратка, ворвалась на южную окраину Брно и, поддержанная массированным огнем артиллерии и авиации, завязала уличный бой с противником… Ночью 6-я дивизия захватила железобетонный мост на южной окраине Брно, который был немедленно использован для ввода в сражение танковых частей и средств усиления группы… Начался штурм города».

Войска Шёрнера в Чехословакии держались еще крепко. Они не были в курсе, что генерал Шёрнер, получивший накануне приказ идти спасать Берлин, вместо этого пытался реализовать еще один капитулянтский план, действуя совместно с имперским министром по делам протектората Чехия-Моравия (так называлась Чехословакия внутри рейха) Франком, который расскажет: «План был рассчитан на то, чтобы вернуть протекторат под международный контроль группы держав или нового чешского правительства». Франк и Шёрнер направили 25 апреля в Мюнхен к Кессельрингу своих доверенных лиц во главе с премьер-министром марионеточного правительства протектората Бинером. Он должен были связаться с Эйзенхауэром и попытаться заручиться согласием союзников на проведении в жизнь плана Франка. Одновременно Бинер начал переговоры для создания нового правительства Чехии и Моравии, альтернативного тому, что уже находилось в Кошице под крылом советских войск.

Не знал об этом фюрер.



Большой сюрприз Гитлеру преподнес 25 апреля вовсе не Шёрнер, а Герман Геринг – второй человек в рейхе.

Посоветовавшись с людьми из собственного окружения, с шефом Рейхсканцелярии Ламмерсом, Геринг направил Гитлеру послание: «Мой фюрер! Учитывая Ваше решение оставаться в берлинской крепости, одобрите ли Вы мое предложение немедленно взять на себя все руководство рейхом со всеми полномочиями в решении внутренних и внешних вопросов в качестве Вашего представителя, согласно Вашему указу от 29 июня 1941 года? Если сегодня до 10 часов вечера я не получу от Вас ответа, то буду считать, что Вы утратили свободу действий, следовательно, условия Вашего указа вступают в силу, и стану действовать в интересах нашей партии и нашего народа. Вы знаете, какие чувства я испытываю к Вам в этот час, самый тяжелый час моей жизни. Нет слов, чтобы выразить их. Храни Вас Бог, несмотря ни на что. Преданный Вам Герман Геринг».

Копии этой телеграммы Геринг также направил Кейтелю, Риббентропу и фон Белову.

Реакцию на послание Геринга описал начальник личной охраны фюрера Раттенхубер: «Когда Гитлер прочитал радиограмму Геринга, все его лицо перекосилось. Он был смертельно удручен и, только лишь овладев собою, буквально выкрикнул:

- Герман Геринг изменил мне и родине. Покинул в самый тяжелый момент меня и родину. Он трус. Вопреки моему приказанию, он сбежал в Берхтесгаден и установил связь с врагом, предъявив мне наглый ультиматум, что если я до 9 часов 30 минут не телеграфирую ему ответ, то он будет считать мое решение положительным.

Гитлер приказал Борману немедленно арестовать Геринга и держать его под стражей до тех пор, пока тот под предлогом болезни не согласится уйти в отставку. Гитлер лишил его всех званий и отстранил от всех постов. Борман передал это приказание моему заместителю Хегелю, который отдал соответствующее распоряжение личной охране Геринга. Спустя несколько часов поступила радиограмма о том, что Геринг из-за "сердечных заболеваний" просит принять его отставку».

Можно сказать, что в тот раз Геринг еще легко отделался, могли и расстрелять.

Кейтель потом недоумевал: «У меня состоялся подробный телефонный разговор с генералом Кребсом. Он сообщил мне, что Гитлер сместил Геринга со всех постов и лишил его права быть своим преемником за то, что тот попросил у фюрера полномочий на ведение переговоров с вражескими державами… Фюрер был совершенно вне себя от гнева и приказал своей эсесовской охране в Бергхофе арестовать и немедленно расстрелять Геринга… Ведь фюрер сам сказал в моем присутствии: хорошо, что Геринг в Берхтесгадене, тот сможет вести переговоры лучше, чем он сам, фюрер».

Фюрер отстранил Геринга не потому, что тот хотел вести переговоры. А потому что он решил стать фюрером.

Борман записал в тот день в дневнике: «Геринг исключен из партии!

Первое массированное наступление на Оберзальцберг.

Берлин окружен!»

Вейдлинг в 9 вечера явился в бункер Гитлера - к Кребсу. «Мы все вошли в кабинет фюрера. Гитлер приветствовал меня пожатием руки… Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы заставить себя не смотреть на согбенную в кресле фигуру Гитлера, руки и ноги которого непрерывно дрожали… Кребс докладывал:

- 12-я ударная армия генерала Венка начала наступление для освобождения Берлина от блокады».

В тот момент Гитлер уже потерял управление войсками. Членов высшего военного командования вермахта в Берлине уже не было: находились либо на юге с Кессельрингом, либо на севере с Дёницем. Единого руководства больше не существовало. Рейх – или то, что от него оставалось, - был разрезан надвое после встречи союзников на Эльбе. Когда Гитлеру сказали, что между ними вспыхнули какие-то стычки, он воскликнул:

- С каждым днем, с каждым часом приближается война между большевиками и англосаксами за немецкую добычу.

Мыслей о капитуляции у Гитлера не было, и сопротивление советским войскам не ослабевало. Конев рассказывал: «На путях отступления гитлеровской армии столбы и деревья были увешаны трупами солдат, казненных якобы за трусость в бою, за самовольный уход с позиций… Непосредственно в самом Берлине оказалась окруженной довольно большая группировка немецко-фашистских войск численностью не менее 200 тысяч человек. Она состояла из остатков шести дивизий 9-й армии, одной охранной бригады СС» и множества других подразделений.

«К тому же группировка каждый день боев в большей или меньшей степени пополнялась за счет населения. Все население Берлина, которое можно было поднять на борьбу против наших наступающих войск, было поднято… Часть солдат и офицеров немецко-фашистской армии, стремясь избежать плена, переодевались в гражданское и смешивались с местным населением».

О мотивах Гитлера в тот день рассуждал в мемуарах и Шарль де Голль: «Гитлер, уж коли начатое им дело было обречено, несомненно желал, чтобы завершилось оно не иначе как апокалипсисом. Мне приходилось слушать в эти дни немецкое радио, и меня поражал неистовый, истерический пафос его передач. Героическая и похоронная музыка, бессмысленные выступления участников боев и представителей трудящихся, бредовые речи Геббельса, в исступлении твердившего о конечной победе Германии, - все это окутывало каким-то фантасмагорическим туманом переживаемую немецким народом трагедию. Для истории я счел своей обязанностью закрепить в памяти людей чувства, которые могли испытывать по этому поводу французы. Выступив 25 апреля по радио, я заявил:

- Когда-нибудь философы и историки найдут причины этого неистовства, ведущего к полному уничтожению великого народа, безусловно несущего на себе вину и обязанного во имя справедливости понести наказание, но соображения высшего порядка не допустят его гибели. Нам же в данный момент не остается ничего иного, как с удвоенной энергией, вместе с союзниками, драться с этим народом до полной победы».



Получив послание от английского посла в Швеции о желании Гиммлера начать переговоры с союзниками за спиной Гитлера, Черчилль, посоветовавшись с Эйзенхауэром, решил проинформировать Трумэна и Сталина. Учитывая важность и срочность вопроса, премьер-министр попросил соединить его с Трумэном по телефону. Это был первый разговор напрямую – не через послания – президента США и британского премьера. Биографы утверждают, что им потребовалось меньше минуты, чтобы сойтись во мнении, что с Гиммлером нельзя иметь дело и что все немецкие армии должны сдаться одновременно трем державам на всех фронтах.

«Поскольку Гиммлер, как никто другой, может выступать от имени германского государства, - утверждал премьер, - ответ ему в принципе является делом трех держав, ибо никто из нас не вправе вступать в сепаратные переговоры. Однако этот факт ни в коей мере не ущемляет право генерала Эйзенхауэра или фельдмаршала Александера принимать капитуляции местного порядка по мере того, как они будут происходить». Границы приличий в отношении союзника в этом случае решили не переходить.

После этого премьер проинформировал свой кабинет: «В 20 часов 10 минут я разговаривал с президентом Трумэном. Он ничего не знал о том, что произошло в Стокгольме… Я сказал ему, что, по нашему убеждению, капитуляция должна быть безоговорочной и одновременной перед тремя главными державами. Он выразил свое полное согласие с этим».

Черчилль и Трумэн по телефону согласовали содержание своих сообщений Сталину. Британский премьер, передав текст известного нам письма от британского посланника в Стокгольме, добавил: «Поскольку это касается Правительства Его Величества, не может идти речи ни о чем меньшем, кроме как об одновременной безоговорочной капитуляции перед тремя главными державами. Мы считаем, что Гиммлеру нужно сказать, что военнослужащие германских вооруженных сил, как одиночки, так и находящиеся в соединениях, должны повсюду сдаться на месте союзным войскам или их представителям».

Сталин тут же направил Черчиллю ответ: «Ваше предложение о предъявлении Гиммлеру требования безоговорочно капитулировать на всех фронтах, в том числе и на советском фронте, считаю единственно правильным. Зная Вас, я нисколько не сомневался в том, что Вы будете действовать именно таким образом. Прошу действовать в духе Вашего предложения, а Красная Армия будет нажимать на Берлин в интересах нашего общего дела».

Скрытый сарказм сталинского письма – «зная Вас, я не сомневался» - явно ускользнул от Черчилля. Тот был в восторге от послания Генсека, сочтя его самым дружественным во всей их многолетней переписке.

Стеттиниус передал письмо аналогичного содержания от американского президента в руки Громыко в Сан-Франциско.

Граф Бернадотт снова отправился в Германию, чтобы сообщить Гиммлеру вердикт лидеров Большой тройки. Но того уже и след простыл.



Наступление союзников в Италии и действия их войск в долине реки По стало сигналом к восстаниям на севере страны. В крупных городах – Милане, Венеции - власть стала переходить де-факто в руки движения Сопротивления, возглавленного Комитетом национального освобождения Северной Италии (КНОСИ). Но там еще стояли немецкие гарнизоны и управляемые ими вооруженные силы итальянских фашистов. Ситуация быстро катилась к гражданской войне, и ее еще с осени 1944 года попытался разрулить архиепископ Милана, посадив за стол переговоров фашистов с партизанами.

Бенито Муссолини долгое время был бескомпромиссен и призывал фашистов к битве до последней капли крови. Но 25 апреля, когда силы национального освобождения начали всеобщее восстание, он дрогнул. Дуче был готов отдать приказ о роспуске остатков своих вооруженных сил и теперь сам просил архиепископа Милана организовать ему встречу с подпольным КНОСИ. Муссолини отправился из своей резиденции на озеро Гарда в Милан, чтобы лично начать переговоры с лидерами итальянского Сопротивления.

Далее показания участников переговорного и последующего процессов расходятся в деталях, но суть такая. Во второй половине дня Муссолини приехал в резиденцию архиепископа. Вскоре прибыли приглашенные кардиналом генерал Кадорна, члены КНОСИ Марацца и Ломбарди, другие представители партизанских сил. Началось обсуждение плана перемирия, по которому партизаны складывали оружие в том случае, если то же делали фашисты.

Судя по тому, что переговоры шли долго, какая-то договоренность не исключалась. На руках у Муссолини был такой сильный козырь, как присутствие немецких войск. Встречу сорвал один инцидент. Появился военный министр Итальянской социальной республики Родольфо Грациани и заявил, что он только что узнал о планах немцев сдаться союзникам без согласования с итальянцами. Считается, что Муссолини после этого произнес:

- Они (немцы) всегда общались с нами как со слугами, а под конец они предали меня.

Затем он ушел со встречи в сопровождении своей свиты, заявив, что планирует отправиться в Вальтеллину (горный район на самом севере Италии рядом с Восточной Швейцарией) с наиболее верными соратниками и возглавить сопротивление англо-американским оккупантам. Муссолини заехал в немецкую префектуру в Милане, где сказал младшему офицеру:

- Ваш генерал Вольф нас предал.

В колонне из десяти машин он отбыл в район озера Комо, где в одноименном городе занял вместе с соратниками здание местного муниципалитета и остановился там на ночлег.

Между тем переговоры с Вольфом, сам факт которых сильно расстроил Муссолини и сыграл роковую роль в его судьбе, так и не возобновились. Даллес писал: «Днем 25 апреля Вольф сообщил мне, что ему необходимо возвращаться в Италию… Вольф также отметил, что Северная Италия сейчас взбаламучена, и если он в ближайшее время не вернется в свой штаб, то может обнаружить дороги, перерезанные партизанами… Вечером 25 апреля Вольф в сопровождении Гусмана уехал поездом на юг к итальянской границе».

Граница со Швейцарией в те дни пользовалась повышенным спросом со всех сторон.

Но история с Вольфом вовсе не закончилась. На сей раз – с учетом «бернского инцидента» - западные партнеры решили поставить Москву в известность.

Черчилль 25 апреля написал Сталину: «Настоящее послание касается "Кроссворда". Германские эмиссары, с которыми некоторое время назад нами были порваны все связи, в настоящее время вновь прибыли на Люцернское озеро. Они заявили о том, что они уполномочены осуществить капитуляцию армии в Италии… Не будете ли Вы любезны немедленно же послать русских представителей в ставку фельдмаршала Александера… Наш штаб информировал американский штаб с тем, чтобы Объединенный Англо-Американский штаб смог в том же самом духе дать указания фельдмаршалу Александеру, которому будет предложено держать Ваше Верховное Командование полностью в кусе дел через Английскую и Американскую Военные Миссии в Москве».



В Вашингтоне в тот день встреча на Эльбе стала главной новостью. Трумэн по этому поводу отправил Сталину прочувствованное послание, в котором не мог избежать намека на разъединяющие обстоятельства: «Соединение нашего оружия в сердце Германии имеет для всего мира значение, которое не останется не замеченным им… Народы, которые могут вместе разрабатывать планы и вместе сражаться плечом к плечу перед лицом таких препятствий, как расстояние, языковые различия и трудности коммуникаций, какие преодолели мы, могут вместе жить и могут сотрудничать в общем деле организации мира во всем мире».

О личной встрече с президентом Трумэном просил Стимсон, и 25 апреля он получил аудиенцию. О содержании беседы говорит подготовленный к ней меморандум военного министра: «Не позже чем через четыре месяца мы, судя по всему, завершим производство самого ужасного оружия, когда-либо известного в человеческой истории, один боеприпас которого может уничтожить целый город… Однако абсолютно очевидно, что мы не в состоянии сохранить за собой эти преимущества на неопределенное время, так как… различные исходные данные, связанные с открытием секрета атомной бомбы и ее производством, хорошо известны многим исследователям во многих странах, хотя немногие ученые сейчас знакомы с процессом в целом… Весьма вероятно, что в будущем бомба может быть изготовлена и малыми странами, и даже группами людей или в более короткий срок большой страной».

Стимсон предлагал создать международный контрольный орган, который бы распоряжался ядерным оружием, систему инспекций. «Это… предполагало еще невиданную, высочайшую степень интернационализации политического мышления всего мирового сообщества». Трумэна идеи международного контроля совсем не вдохновили. В отличие от идеи использовать бомбу для ускорения окончания войны.



Конференция Объединенных Наций пышно открылась 25 апреля в 16.30 в Опера- Хаусе Сан-Франциско. В зале были установлены флаги 46 государств-учредителей. Между флагами стояли четыре позолоченные колонны, олицетворявшие «четыре свободы», обещанные Рузвельтом: мнений, вероисповеданий, свободу от нищеты и от страха. Десятки прожекторов освещали модернистский зал со стенами из стали и бархата. Многочисленные делегаты разместились в обтянутых красным плюшем креслах партера. Амфитеатр и галереи облепила пресса – событие освещали две тысячи журналистов – и зрители.

Трумэн не соизволил почтить учреждение ООН личным присутствием, ограничившись обращением к участникам заседания по радио из Вашингтона.

Президент США в мемуарах напишет: «Я всегда был уверен в том, что если суверенные нации мира объединятся во всемирную организацию и дадут ей разумный шанс работать, мир станет реальностью. Конференция в Сан-Франциско открывалась 25 апреля 1945 года. У меня не было возможности присутствовать, но государственный секретарь Стеттиниус подробно информировал меня обо всем происходящем».

С приветствиями выступили также губернатор Калифорнии Уоррен и мэр Сан-Франциско Лепхэм. Американцы ухитрились превратить открытие Организации Объединенных Наций во внутриамериканское, почти светское мероприятие.

После приветственных речей местных политиков событие отметили большим фуршетом. В центре внимания гостей был Молотов. Он представлял страну, чьи войска сражались в Берлине.